Великая Отечественная война

❗ О периоде оккупации Хиславичского района.

 Из воспоминаний Сидоренкова Николая Герасимовича, уроженца деревни Переседенье Хиславичского района. 

  В деревне фашисты останавливаться не стали.  Наведывались лишь к нам время от времени в поиске партизан и евреев.  В здании сельского совета соседней деревни обосновался комендант. За связь с партизанами и укрывательство евреев фашисты тут же, на месте, расстреливали всю семью в придачу с жильцами соседней хаты.
  Нужно сказать, что никто из жителей соседней деревни не имел паспортов.  Если внешность вызывала сомнение в национальной принадлежности, то составлялся письменный портрет (так называемый паспорт) и нашей мамы – «глаза тёмно-карие, лицо овально, волосы чёрные, длинные и т.д.– русская».
   Помню как-то утром к нам зашёл немецкий офицер в сопровождении полицейских.  Увидев маму, он закричал: «Юда, капут!»  Мама заплакала: «Я русская, русская» и подала ему   паспорт-портрет. Прочитав его, немец успокоился. Увидев на столе   бутылку с самогоном вопросил – шнапс?  Понюхал, выпил пол стакана. Уходя, сказал что-то на ломаном русском языке, смысл которого означал, после бури бывает хорошая погода.  В поисках евреев и некрещённых были изъяты все   учётные документы в сельсовете и церкви.
  Немцы начали создавать полицию из числа жителей деревни, в основном из подростков и юношей.  Им предлагалось два принудительных варианта- записаться в полицию, либо отправиться на работы в Германию.  Мой двоюродный брат пытался избежать того и другого, долго скрывался у нас под полом в погребе.  Не найдя   подростка, фашисты закрыли его родителей в бане и держали без воды и еды. Когда он узнал об этом, вернулся в свою деревню, оттуда его угнали в Германию. Отправляли в Германию и девушек.  На прятавшихся делали облавы. Подросткам- полицейским выдавались немецкие винтовки, одежду они носили свою. Ребята ходили по деревне, стреляли в сорок, ворон, но вреда людям не причиняли.  Мы же, детвора, бегали   за ними, собирали гильзы, которые использовали для игр.
  Официальной информации о положении на фронтах не было.  Немцы утверждали: «Сталин-капут», «Москау-капут». По ночам приходили партизаны, расспрашивали о немцах, полицейских.  Рассказывали о делах на фронте.  Люди давали им одежду, продукты питания.  Под видом партизан по ночам действовали бандиты, которые отнимали у людей всё, что могли унести. Когда немцы узнали о появлении партизан, по утрам стали приезжать на мотоциклах. Они подступали к лесу, обстреливали его из пулемётов, но в сам лес не заходили.  В деревне они стали расспрашивать и взрослых, и детей о лесных мстителях, но никто не признавался.

Из воспоминаний Леоненкова Валентина Архиповича, уроженца деревни Упино Хиславичского района.

  Когда в деревне обосновались немцы, они сразу расселились по домам. Как нам казалось, были они вполне безобидны. Иногда, угощали детей конфетами. Что тогда заинтересовало меня - маленького мальчишку, так это бумажные мешки, которые они вывесили на забор для просушки. Такие я видел впервые – многослойные, большие. Не знаю, для чего мне они тогда понадобились, но я решил взять себе три мешка, аккуратно разрезал их на полоски, скатал в рулон и спрятал себе под подушку. Немцы довольно скоро выявили пропажу и нашли виновника. Помню направленный в мою сторону пистолет и  бабушку, бросившуюся к немцу в ноги с плачем и уговорами.

  Из воспоминаний Сидоренковой Лидии Фёдоровны, уроженки деревни Понарь Хиславичского района.

  «От деревни Понарь до деревни Соино, простирался бор «Монатырский лес» … В первый раз этот лесной массив был полностью вырезан во время фашисткой оккупации. Немцы знали толк в древесине. Спелые, ценные деревья вырезали полностью. На эти работы сгоняли пленных, подневольных жителей близлежащих деревень. Деловой лес на лошадях везли к реке Сож, а затем по воде сплавляли до Кричева».

Из воспоминаний Шорниковой Зои Ивановны, уроженки деревни Глуховка Хиславичского района.

«Очень скоро наша местность была оккупирована фашистами. Два года оказались самым страшным временем, что нам довелось пережить. Казалось, не будет конца зверствам и издевательствам оккупантов.

А какой страшной была участь еврейского населения Захарино. Кстати, многие из них не верили в то, что культурная немецкая нация способна на такое. Но их жизнь с самых первых дней была превращена в настоящий кошмар. Чуть ли не сразу евреи были отделены от остальных. Их заставили пришить на одежду, в которой они ходили, жёлтые опознавательные знаки.

Вскоре все еврейские семьи были расселены на одной улице, её обнесли колючей проволокой. Выходить из гетто им не разрешали, к ним тоже никого не пускали. Нечасто кому-то удавалось передать знакомым через ограждение еду. Я несколько раз смогла передать знакомой соседке испечённый мамой хлеб. Вскоре в лагере стал гулять тиф. Люди слабели, были похожи на тени. Их грабили, избивали, насиловали. Очень часто, приезжавшие фашисты устраивали «развлечения», принуждая стариков-евреев делать какую-то непосильную работу, например, впрягали в тяжёлую телегу и заставляли тянуть её, или таскать несколько часов воду из колодца, которую тут же выливали. Девушек-евреек насиловали на глазах у родителей. Но всё самое страшное было ещё впереди.

В какой-то день собрали захаринских мужчин, сказали, что отправляют на работу в Первомайский. Уже после мы узнали, что там их вместе с местными мужчинами-евреями расстреляли.

В Захарино остались старики, женщины, дети. Но и их участь была предрешена. Теплым майским днем в местечко нагрянули фашисты и полицаи. Захаринцев выгнали из домов, сказав, что переводят в другой лагерь. Но отойти далеко от дома не пришлось, в соседнем ровке заставили людей раздеться… Можно только представить, как люди прощались с жизнью, как матери пытались защитить детей…

Жуть сковала округу. Русским запретили выходить из домов, но крики и пулемётные очереди мы слышали.

Старики, хоронившие потом убитых, в числе которых был и мой дед Пимка, говорили, что мало кого узнать можно было, да и до того ли было, хоронить пришлось более двухсот человек…»

Из воспоминаний Александры Федотьевны Таратонкиной, уроженки деревни Родьковка Хиславичского района.

«Дарья Тимофеевна Таратонкина жила до войны в д. Родьковка. Была членом партии. Работала председателем сельпо. Когда враг пришёл на родную землю, эта смелая женщина стала связной у партизан. 

Дарью Тимофеевну выдал кто-то из своих. Полицаи поймали её прямо в собственной избе.  Поняв, что её не оставят в живых, она нашла повод, чтобы выйти из дома. Надела шубу, повязала платок, закрыла за собою дверь и… пропала. Долго искали её полицаи. Наконец, кто-то обнаружил отважную партизанку в колодце – она бросилась вниз, предпочла пыткам и казни такой вот уход из жизни. 

На то, как Дарью Тимофеевну вытаскивали из колодца, пришла смотреть чуть ли не вся деревня. Люди не скрывали слёз, видя, как полицаи с остервенением избивают её. Даже мёртвая, она видимо, внушала страх и ненависть своим врагам.

Немцы запретили хоронить её на кладбище, приказав закопать под горкой. Местные жители не побоялись поехать в немецкий штаб и вытребовать у высокого начальства снисхождения.  Так Дарья Тимофеевна нашла свой последний приют с родными и близкими».

Из воспоминаний Канунниковой Елизаветы Васильевны, уроженки деревни Бахаревка Хиславичского района.

«В ту ночь я и мои подруги Таня Полякова и Маша Шармакова ночевали на чердаке.  Под утро за нами пришёл полицай.  Прибежала моя мама. Она рыдала, умоляя отпустить меня, ведь я была старшей в семье, первой помощницей. Полицай ответил: «Не отпустишь дочь, сама собирайся».  Так мы и пошли в чём стояли. Мать только успела сунуть мне в руки свою   единственную старенькую шубку. Четыре дня девчат держали в Красной школе посёлка. Передачки от родных не принимали, кормили баландой. Потом на машинах повезли в Смоленск. Девчонки пытались бежать. Какая-то сердобольная женщина посоветовала им идти вдоль реки, а потом переплыть на другой берег. Но тут расплакалась Таня: «Я не умею плавать. Не бросайте меня».  Тогда женщина пообещала через пару дней принести девчатам вещи и серпы и увести их, как будто на работу. Но судьба распорядилась иначе. Уже назавтра нас   погрузили в товарные вагоны, как скот и отправили туда, откуда далеко не всем посчастливилось вернуться. Ехали молча, каждая, наверное, мысленно уже простилась с родным домом...»

 Из воспоминаний Барановой Марии Семёновны, уроженки деревни Огнеполье Хиславичского района.

«Начало войны запомнилось чувством страха за собственную жизнь и жизнь близких. Вместе со всеми ходила на рытье окопов.

Наш дом имел общую изгородь с домами евреев, проживающих в посёлке, поэтому пришлось стать невольным свидетелем всех издевательств, которые немцы учинили над ними.

Вспомнить тяжело, а забыть невозможно. Людей истребляли только за то, что они имели другую национальность. Бывало, уткнёшь лицо в подушку, чтобы не слышать плача и криков несчастных, а в ушах ещё долго стоит отзвук автоматной очереди. Казалось, сердце из груди вырвется от горя, ведь мы знали каждого ребёнка, женщину или стрика и принимали чужую боль, как свою».

Из воспоминаний Анны Александровны Агневской, уроженки посёлка Хиславичи Хиславичского района.

 «День 20 марта 1942 года запомнила навсегда. Мать зачем-то вышла из дома и тут же вернулась назад.  Приказала наглухо закрыть двери и отойти от окон. Но мне стало любопытно, тихонько вышла за калитку… То, что потом предстало   перед глазами, словно плёнка киноленты вновь и вновь всплывало в памяти. Евреев стали выгонять из домов. Их строили рядами, по четверо в каждом. Среди несчастных были старики, женщины и дети, молодёжь незадолго до расправы отправили в Германию. Мороз в этот день стоял лютый, но снегу не было. Люди шли кто в чём, наверняка понимая, что это была последняя дорога в их жизни, дорога в вечность. Некоторые плакали навзрыд, другие чуть слышно переговаривались, очевидно прощались. Колонну сопровождали трое немецких солдат с собаками, остальные конвоиры были нашими полицаями…

Несчастных гнали вдоль улиц посёлка, а из-за занавесок вслед им крестились женщины, смахивая слёзы. Евреев согнали в ров.  То, что произошло потом, так меня потрясло, что она, не чуя ног под собой, я побежала домой, зарылась лицом в подушку и долго лежала ничком. Звуки автоматных очередей, крики и мольбы несчастных, собачий лай, долго стояли в ушах».